Сегодня после реставрации в Париже открывается собор Нотр Дам де Пари (Собор Парижской Богоматери) – одни из самых великих храмов эпохи высокой готики, времени «Великих соборов» по выражению Жака ле Гоффа.
Для средневековья собор был больше чем собор – он был центром всех форм городской жизни. В нем, помимо богослужения, устраивались богословские диспуты, разыгрывались мистерии, происходили собрания горожан. Собор мыслился сводом всех знаний эпохи, символом Вселенной, а его художественный строй выражал систему социальной иерархии, был схемой общественного устройства. Собор был синтезом искусств и возможностей человека, в нем скрещивались архитектура, скульптура, литература, пространство и время, разум, дух и свет. Собор был тайным языком, которым вечность общалась с человеком, но нужно было уметь этот язык понимать. С.Аверинцев точно замечал, что готический собор понимает только тот человек, который обладает схоластическим знанием.
Для меня этот собор всегда был средоточием всего тайного и явного, что было в той удивительной эпохе. В нем я чувствовал себя «человеком готики», которому кружили голову вихри образов, загадочных символов, лучи солнечного света, рассыпающиеся на неровный пол красками витражей.
Я много раз был в Париже и каждый раз это был ритуал – я ежедневно приходил в собор к открытию (к восьми часам утра), когда в нем еще никого нет и буквально для полутора десятков человек служится тихая месса. Я шел в трансепт, где слева висела икона Владимирской Богоматери, подаренная собору нашим Патриархом, совершал перед ней утреннее молитвенное правило, а затем просто подолгу сидел в соборе.
Где-то далеко впереди, словно на краю света, тихо играл орган и слышалось пение, в полумраке своды собора уходили в сумрачную, отуманенную высь и я почти физически чувствовал, как сквозь меня откуда то из глубины течет время, наполненное образами, знаками, символами.
Звуки органа словно торопливо карабкались по игольчатым колючим уступам тонких колонн куда-то высоко, к небу, и свод звучал, осыпался сотнями сплетающихся, трепещущих нот. Далекая мелодия была удивительно созвучна моему состоянию, и ничего не было жаль – кроме тех людей, которые сотни лет входили в этот собор, вносили сюда свои муки, беды, страдания, надежды – и уходили навсегда, за горизонт, на «страну далече».
Много раз я был в соборе на выносе Тернового Венца (он хранится в Нотр Дам), пару раз попадал на праздник Успения (Assomption de Notre-Dame) и наблюдал роскошные, средневековые процессии со статуей Богоматери. Мне как-то чисто по детски часто хотелось потрогать собор – и я трогал, водил по нему пальцами, прикладывал ладони. Серо-зеленый камень («готического цвета» по выражению Шпенглера) был теплый и в нем чувствовалось биение моего сердца.
Я искренне надеюсь, что вновь побываю в нем.
И хочу … и боюсь.
Боюсь, что после реставрации, отчищенный, с замененными частями, он утратит что-то важное, необходимое, что делало его живым и близким. Боюсь, что я это почувствую – и он превратится для меня в еще один туристический объект, куда идешь смотреть, а не взирать, слушать, а не внимать.
Боюсь, что станет чужим.
Посмотрим.
